Вернемся к событиям понедельника 16 августа 1820 г. (по ст. ст.). Поздно вечером из Керчи в Феодосию прибыли генерал Николай Николаевич Раевский, его две младшие дочери Мария и Софья, младший сын Николай и Александр Пушкин. Путь был довольно продолжительным (94 версты) и утомительным. Ехали на лошадях почти целый день по страшной жаре [52].

Вероятнее всего, в саму Феодосию даже не заехали, где можно было остановиться, например, в доме только что назначенного нового градоначальника Н. Перовского. Сразу отправились к опальному «пустыннику» Броневскому, которого, должно быть, еще раньше, по Петербургу, знал и которому покровительствовал прославленный герой Отечественной войны Н. Раевский [53].

Гости оставались на даче 17-го и отбыли в Гурзуф 18 августа. За это время можно было осмотреть город, остатки величественных генуэзских стен и башен, заглянуть в музей древностей. Но, очевидно, этого не случилось, возможно, из-за болезни Н. Раевского (младшего). Иначе трудно представить, что Пушкин при всем его интересе к памятникам старины (в Керчи он успел осмотреть их, хотя времени для этого было гораздо меньше — с вечера 15-го до утра 16 августа) ни словом не обмолвился о Феодосии и ее реликтах в своих «крымских» письмах.

В то же время впечатления о Керчи в письме к брату от 24 сентября из Кишинева вполне определенны: «… на ближней горе посреди кладбища увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных, заметил несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли основание башни — не знаю. За несколько верст остановились мы на Золотом холме. Ряды камней, ров, почти сравнявшийся с землей — вот и всё, что осталось от города Пантикапея. Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками…».

Поэта огорчило, что «какому-то французу» (Полю Дюбрюксу) не хватило ни денег, ни знаний для археологических розысканий на древней керченской земле. Ясно, что в Феодосии он не был, зато пребывание на даче у Броневского должно было принести немало радости: морской пейзаж, купание (Г. Гераков вспоминал, что 17 августа в Феодосии стояла страшная жара), дивный сад Семена Михайловича, его рассказы.

Гости были желанными, и хозяин принимал их со всей душой, как он умел. О чем беседовали? Из краткой заметки Пушкина следует, что говорили о Крыме, «стороне важной, но запущенной» (эту мысль поэту мог внушить Броневский). Семен Михайлович излагал любимые прожекты относительно полезности разведения садов на полуострове и угощал плодами выращенных его руками деревьев. Без сомнения, вели речь о памятниках старины, их разграблении и уничтожении, о необходимости сосредоточить реликты в одном месте, для чего нужно организовывать музеи.

Не исключено, что о поисках Дюбрюкса Пушкин узнал от Броневского и в духе последнего отозвался о российских бедах: «… ему (Дюбрюксу. — Э. П.) недостает ни денег, ни сведений, как у нас обыкновенно водится». И фраза Александра Сергеевича, что «много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками», могла быть навеяна разговорами на даче. Вполне вероятно, что именно в Феодосии Пушкин задумался о судьбе Крыма и его значении для России [54].

Одной из тем разговоров мог быть Кавказ — Раевские и Пушкин только что прибыли оттуда и впечатления были свежи, Семен Михайлович великолепно знал этот край, мог рассказать о нем кое-что интересное и сообщить о своей книге, судьба которой тогда могла быть еще ему неизвестной.

Хозяин произвел на поэта самое благоприятное впечатление, иначе он не сказал бы, что Семен Михайлович «имеет большие сведения о Крыме» и не назвал бы «человеком почтенным» и не произнес бы знаменитое: «… подобно старику Вергилия, разводит сад на берегу моря, недалеко от города». Блестящий знаток античной литературы, Пушкин сравнил Броневского с одиноким стариком, чей образ представил римский поэт I в. до н. э. Публий Вергилий Марон в поэме «Георгики»:

«Я корикийского знал старика, владевшего самым
Скромным участком земли заброшенной, неподходящей
Для пахоты, непригодной для стад, неудобной для Вакха.
Малость все же овощей меж кустов разводил он, сажая
белые лилии в круг с вербеной, с маком съедобным, —
И помышлял, что богат, как цари! Он вечером поздно
Стол, возвратись, нагружал своею, некупленной снедью.
Первым он розу срывал весной, а осенью фрукты.
А как лихая зима ломать начинала морозом
Камни и коркою льда потоков обуздывать струи,
Он уж в то время срезал гиацинта нежные кудри
И лишь ворчал, что лето нейдет, что медлят Зефиры» (IV. 127—138).