Мы вновь запрыгиваем на лошадь и где-то через четверть часа достигаем лысины старого Трапезоса. Отсюда начинается такой крутой и каменистый подъем, что мы вынуждены спешиться и продолжить извилистый путь пешком, держа за веревку наших лошадей. Идти очень трудно, так как жара становится невыносимой.

Я часто просто скольжу по этому зыбкому уклону, где, как мне кажется, собраны все булыжники, предназначенные для мощения крымских дорог. При каждом моем неудачном шаге Бланко останавливается и смотрит на меня своим огромным философским глазом, явно оценивая мои возможности ниже нижнего предела. Иногда, чтобы отдышаться, я останавливаю разными вопросами карабкивающегося вверх, как лань, Сиртара.

Эти вопросы касаются приблизительного количества посетителей Чатыр-Дага, качества вин этой долины и так далее…

Один раз я попросил его рассказать, кому обязан его Диамант своим элегантным и женственным французским именем. Вместо ответа он так высоко закатил глаза к небу, что они побелели на фоне его черных бровей, затем, глубоко вздохнув и больно сжав губы, пробормотал: «Эх!…» И, обняв Диаманта за морду, продолжил путь, загадочно насвистывая какую-то мелодию. Ох, этот Ситар!

Через долгих полчаса, подтянув подпруги на лошадях, мы объезжаем вершину Чатыр-Дага. К северу гора плавно спускается вниз, а на юге она нависает над бездной своими скалистыми выступами в форме носа корабля. Пешком мы поднимаемся на самый высокий выступ, откуда, наконец-то, открывается вид на весь полуостров. У наших ног до самого моря, просматривающегося сквозь предгрозовой туман, раскинулись зеленые долины. А у самого пляжа угадывается белое пятно Алушты.

Напротив нас униженно преклонил колени перед Чатыр-Дагом его соперник Бабуган, на спине которого посреди густого леса высятся похожие на буйки в бурлящем море купола Космодемьяновского монастыря. Над всей этой огромной тушей, справа вырисовывается профиль той части крымских Альп, тянущихся до самого Севастополя, которую я уже изучил, а слева, вплоть до Феодосии, простирается пока еще незнакомая мне горная цепь. И справа, и слева от ее центрального звена эта длинная цепь, несмотря на свою истерзанность, взъерошенность и разорванность, все же остается такой же приятной глазу, как и круп арабского жеребца-производителя.

Как только я поворачиваюсь спиной к морю, картина меняется: открывается направление на Бахчисарай, появляются мрачные Чуфут-Кале и Тепе-Кермен. Они похожи на рифы, окруженные глубокими впадинами с чахлой, бесцветной растительностью.

Далее к северу расположена столица Тавриды – Симферополь, соединенный с Чатыр-Дагом длинным, зеленым бантом берегов Салгира. Наконец, за всем этим простирается коричневая степь, идущая от Перекопа до самого Азовского моря, чье голубое пятно просматривается между меловыми холмами Карасубазара.

Для рассмотрения такого огромного и разнообразного пейзажа двух глаз явно недостаточно. Поэтому я частенько прибегаю к помощи бинокля, хотя мне все же кажется, что держу я его не с той стороны: настолько маленькими кажутся мне все рассматриваемые объекты.

Как бы то ни было, мне не хочется расставаться с этим зрелищем, я боюсь, что, сделав еще несколько шагов по северному плечу горного гиганта, я навсегда утрачу эту великолепную панораму.

Тем временем Сиртар указывает мне рукой на едва различимые отсюда деревни и горы: Узкут, Сокол-гора, Кичлав, Мангуп, Капсхор, Судак… А я завороженно смотрю на эту степь, по которой прокатились римские легионы и множество орд, оставивших после себя лишь трупы побежденных и могилы своих предводителей в форме насыпей, прозванных здесь “ курганами”.

Одиннадцать часов дня. По серебристому небу проплывают огромные облака. Тень от них, отбрасываемая на леса и на море, похожа на большие лоскуты траурной ткани. Жара невыносима. Когда я притрагиваюсь к поводу своей лошади, он просто обжигает мне руку.