На вершине горы дорога неожиданно делает резкий поворот и следует параллельно морскому побережью, проходя сквозь низкое узкое ущелье. Вход в это ущелье украшен сводчатой аркой из серого гранита с колоннами по бокам. Арка увенчана резным антаблементом. Это знаменитые Байдарские ворота, открывающие захватывающий вид на море и на весь Южный берег Крыма.

После бесплодного Херсонесского плато, после несколько мрачноватого пейзажа оставленной позади долины, после крутого и утомительного подъема в гору, нет ничего более удивительного, более успокающего, более приятно пленительного для души, глаза и, надо сказать, для легких, чем этот внезапный прорыв к морю, к бескрайнему горизонту, к этой разноцветной, так странно вычерченной горной линии, тянущейся вдоль моря до самой Феодосии.

На небе – ни облачка. На море – полный штиль. Издалека море имеет белесый молочный оттенок, который по мере приближения к нему постепенно голубеет. А у побережья море теряет всякий оттенок, превращаясь в чистый хрусталь.

На такой высоте, при виде этой бесконечности из лазури, растворенной в белесом свете, хочется стать одним из тех дельфинов, которые резвятся вдалеке, или стать одним из тех грифов, что сейчас парят над горными вершинами.

Здесь мы делаем небольшой привал. Лошади голодны, я тоже. Рядом с почтовой станцией, под деревом для меня установили кривоногий столик, за которым в компании с дымящимся самоваром я с удовольствием уплетаю холодную баранью ножку. Самовар! Невозможно переоценить его значение для России. Без самовара Россия не была бы Россией, а без России самовар не стал бы самоваром. В Париже или Лондоне самовар – это африканский лев, заключенный в клетку зверинца. Это уже и не лев, и не самовар.

В России самовар представляет собой одну из тех священных вещей, которые символизируют весь народ и ради которых вся нация рождается, живет и умирает. Во Франции у нас есть наше дорогое знамя. У России, кроме знамени, есть еще и самовар. Следуя старой поговорке : «Друзья наших друзей – наши друзья», возможно ли любить Россию, не испытывая чувства глубокой симпатии к этому священному для этой страны самовару. И потом, как не полюбить этого бесценного друга после того, как так близко познакомился с ним!

Он всегда светится своим округленным брюшком закадычного приятеля и своими короткими ножками, стоящими на красной жаровне. Он свистит, напевая нам свои песенки. А в печали у него всегда глаза на мокром месте, как у всякой доброй души. Его всегда горячее сердце сопереживает мужику долгими, зимними вечерами в глубине избы, затерянной в снегах; оно сочувствует и русской Аспасии в глубине сладострастного будуара долгими ночами, полными любви.

Для ученого самовар – это перегонный куб, для поэта – это волшебный напиток, для разочаровавшихся в жизни – это домашняя река спасения, а для абсолютно каждого – это всегда полное, обжигающее, железное вымя матери-кормилицы. Самым русским из тех гербов, которые смогли бы заменить осыпавшиеся старые, я бы, без сомнения, сделал бы золотое изображение самовара на голубом поле вместе с задорной надписью : «Ego sum qui sum» (я есть тот, кто я есть, пер. с латинского).

И, наконец, если бы мне захотелось персонифицировать все регионы России, то главным ее образом, выраженным, скажем, в виде надгробной урны на моей могиле, стал бы в моих мечтах остывший самовар с распаянным краником.

Отобедав, я поднимаюсь к Байдарским воротам по маленьким ступеням, высеченным в скале. И там, наверху, облокотившись о край аттика, в присутствии всех этих грандиозных и поразительных видов: изломанных, сверкающих вершин, пропастей, заполненных обвалившимися горами, умиротворенного моря, в котором купаются небо и солнце, я испытываю легкое головокружение и сладострастное оглушение, которые часто случаются после долгих часов, проведенных в экипаже.

В такие моменты говорят, что все чувства, находившиеся до этого в напряженном состоянии, реагируют только в силу привычки. Они созерцают, слышат как бы сами по себе, в то время как рассудок, освобожденный от тирании этих чувств и удивленный своей неожиданно приобретенной свободой, мечется, как птица, только что выпущенная на волю поймавшим ее ребенком и не знающая, куда ей лететь.

Я чувствую себя безмерно счастливым человеком, но к моему счастью примешивается грусть. Как ученики Христа, присутствующие при его Преображении, так и я хотел бы навсегда остаться на этой горе Тавор…Я люблю все человечество, однако, мне бы хотелось подольше остаться в этом одиночестве, где так мало людей, которых я боюсь и к которым питаю чувство неприязни. Здесь моя вера в Бога особенно сильна, я обожаю его всей душой и вместе с тем я сержусь на него за то, что его огромное величие не позволяет мне любить Бога по-человечески, всем сердцем.

Спустя полчаса я возвращаюсь к своему экипажу и уже насытившимся лошадям, а в углу, сидя на корточках, Иван доедает мою баранью ножку. Он уже дошел до кости, значит, скоро тронемся в путь.