Название «Балаклава», которое сегодня носит древний Симболон, происходит, несомненно, от измененного «Палакиум», названия греческой крепости, защищавшей окрестные высоты. Этот маленький порт был по очереди: известным убежищем для торговых кораблей Греции и Италии, чудесно упрятанным логовом мошенников и контрабандистов всех стран, неприступным укреплением от набегов татар, знаменитой базой английских войск во время войны и, вот уже на протяжении нескольких лет, — местопребыванием одного француза, производящего сардины в Провансальском масле с добавлением маленьких красных лобанов и кунжутового масла.

Да, Балаклава имеет славные страницы в своих исторических анналах. Это место, прославившееся в абсолютно разных областях, расположено в двенадцати верстах от Севастополя в горной воронке, к которой в южном направлении от моря ведет узкая расщелина. Сюда можно добраться по той же Ялтинской дороге, которая идет на французское кладбище, и где-то на десятой версте есть поворот на Кадыкой и Балаклаву.

Сама деревня не представляет никакого интереса. Собственно говоря, она состоит из одной улицы и нескольких купален, наспех сооруженных у берега моря. Но по-настоящему живописен этот горный цирк, который внезапно, как бы гигантской рукой, укрощает дикое море и превращает его в тихое, спокойное, даже во время самых ужасных штормов, создание.

Под этим мощным влиянием море становится простым голубым прозрачным озером с погруженными в него горными уступами. Греки-рыбаки постоянно тревожат эту пленительную гладь своими веслами и сетями со свинцовыми грузилами. И когда в полуденной тишине они начинают перекликаться, горное эхо вторит им. Это очаровательное озеро, похожее на сапфир, помещенный в круглую чашу, отличается своим каким-то сдержанным изяществом…

Кажется, где-то здесь была пришвартована прогулочная яхта лорда Кардигана, на которой во время войны он мог в условиях комфорта мирных дней отведать блюда своего французского повара, тогда как старик Реглан мерз со своими солдатами на холоде среди пуль и снарядов. Какой контраст с мужественным Нахимовым, который, крейсируя в ледяную стужу у берегов Синопа, писал в интендантство: «Я снял свою теплую рубаху и не надену ее до тех пор, пока вы не оденете в теплое всех моих матросов». Каково, а?! Я сравниваю этого человека с героями Плутарха!

Как бы то ни было, Балаклава является одним из тех дивных убежищ, где Гомер всегда находил каких-то особых местных нимф. При этом надо признать, что разрушенная крепость, нависшая над узким проходом в гавань, придает этому пейзажу определенную суровость. Старинная генуэзская цитадель состоит из нескольких башен, связанных между собою стеною, которая, взобравшись по крутому склону на вершину, заворачивает затем на запад к открытому морю. С той стороны гора резко обрывается и далеко уходит в морскую глубину. В штормовую погоду бессильные гневные волны вместе с неосторожными кораблями частенько разбиваются об эту неприступную преграду.

Остатки крепостных стен не представляют сегодня для нас никакого интереса. Башни же крепости, некогда носившие прекрасные надписи и оригинальные барельефы, превратились в руины, покрытые ржавым мхом.

Покидая Балаклаву по дороге в Севастополь, я вскоре оказываюсь у деревни Кадыкой с широкой равниной, тянущейся по ту сторону Ялтинского шоссе. Вот то знаменитое поле Балаклавского сражения, где были уничтожены драгуны Энискиллена, вся легкая кавалерия англичан и наши африканские стрелки.

Один очевидец этого боя рассказывал мне, что самым ужасным и душераздирающим в этой роковой атаке были лошади. Всегда послушные, эти несчастные животные раз за разом налетали на врага, встречавшего их шквальным огнем. И тогда они либо, немного покачавшись, падали на землю, увлекая за собой седока, либо, обезумев от боли и страха, прыгали назад, сквозь ряды следующего эскадрона, топча убитых, выбивая из седла живых; они резко противились общему наступательному движению, заливая кровью из своих страшных ран все и вся, волоча свои внутренности по мертвым и раненым, примешивая к крику агонизирующих жалобное ржание. Эти животные безнадежно возмущались своим жестоким хозяином, другом-предателем, мучающим их непонятно за что.

Впрочем, надо отдать должное тому, что английские лошади знавали времена и мирных побед. У них был свой ипподром, гладкий бег и скачки с препятствиями, свои жокеи в шелковом сюртуке, кожаных штанах и сапогах наездника; были свои амазонки с бархатными шляпами и развевающимися платьями, те самые улыбчивые амазонки, которых можно было часто видеть в дни сражений, скачущих по горам.

Этот ипподром находился в Карани, слева позади от Кадыкоя. Иногда сюда собиралось до двух тысяч англичан, желающих получить здесь удовольствия своей далекой родины.

В Севастополь я попадаю уже почти ночью. На медном занавесе сумерек отчетливо вырисовывается рельеф Херсонесского плато. Я очень хорошо различаю деревенский дом, в котором размещался штаб английской армии. Вдалеке зажигается Херсонесский маяк, расположенный позади французского кладбища. Как они одиноки, наши бедные, погибшие солдаты! Я вздрагиваю от мысли о том, как они страдают в этой чужой земле…