Гранд – Отель, в котором я остановился, одной стороной выходит в порт, а другой, фасадной, непосредственно сливается с Екатериненской улицей, наиболее пострадавшей во время осады. Эта улица, протянувшаяся вдоль Южной бухты с востока на запад и ведущая к Историческому бульвару, естественным образом привлекает мое внимание. Я вспоминаю, как всего несколько лет назад проходил по этой мрачной, пыльной улице, окаймленной развалинами, перед которыми почти благоговел, считая их священными и вечными.
Я ошибался. Город освобождается от руин, и, наблюдая за этим возрождением, мне представляется тяжелораненый атлет, который, чувствуя, как жизнь медленно возвращается в его члены, осторожно приподнимается, чтобы при первой же возможности резко вскочить и в полном вооружении, с новыми силами выступить против врага.
Впрочем, сегодня мое сердце и мой взор обращены только на то, что напоминает мне об осаде. Прежде всего я миную дом, в котором во время войны жил бесстрашный адмирал Нахимов, и, несмотря на неказистость этого здания, приветствую его низким поклоном. Проходящий мимо молодой курсант, удивленный увиденным, отдал мне честь в ответ. Я провожаю его взглядом. У этого молодого моряка очень красивая, уверенная походка. Глядя на него, я говорю себе, что ни Нахимов, ни Севастополь не повержены, как это было принято считать.
Пройдя немного далее, я наталкиваюсь на толстую черную гаубицу, гадкую железную амфибию, обозначающую вход в музей.
В этом музее нет ничего особо привлекательного, не считая белой фуражки Нахимова с двумя черными дырами и программки небольшого французского праздника периода осады, написанной от руки. Здесь также имеется оружие, захваченное у неприятеля, несколько снарядов, выглядящих в наше время, как детские игрушки; разбросанные вдоль длинного стола альбомы с гравюрами, подшивки иллюстрированных журналов и газет периода военных действий.
В конечном счете, главным экспонатом музея является его смотритель – ветеран 1854 года, с потухшим взором, волочащий ногу, сгибающийся под гнетом своих таких же старых, как и он сам, наград. Я спрашиваю у него, нравятся ли ему французы. Указывая дрожащим пальцем на программку французского праздника, он отвечает: «Очень нравятся». И все его морщины разглаживаются в задиристой улыбке.
Продолжив свой путь, вскоре с правой стороны я замечаю огромный, потрескавшийся, выделяющийся на фоне голубого неба, как разорванный экран, фасад дома; а позади него — груды камней, лежащие на земле, давно позабывшей о том, что такое цветы. Как раз напротив этого фасада, на другой стороне улицы продолжается вереница развороченных стен, обрушившихся лестниц, обнаженных внутренних двориков.
Затем, выше, вдоль холмистого склона – вновь лежащие друг на друге этажи, кучи разбитых, раздробленных в пыль материалов: неотесанный известняк, обработанный камень, размытый дождями строительный мусор. На самом верху – перегородка, накрытая куском потолка со свисающими, как высохшие лианы, рейками; а рядом, в промежутке между двух оконных рам – разбитая печь с ее закопченной душой.
Впрочем, по мере моего продвижения по улице, руин становится все меньше и меньше, да и сами развалины выглядят менее скорбно: новые дома, непосредственно соседствующие со своими старшими разрушенными братьями, передают последним определенную порцию своей жизненной силы. А слева, в просветах между улочками, спускающимися к морю, иногда высвечивается рейд со своей белой короной казарм и огромными клетями арсеналов.
Тем временем, Екатериненская улица незаметно приводит меня на площадь Новосильцева, как бы служащей основанием кургану, на котором располагался Четвертый бастион русских, прозванный нами «Мачтовый бастион» и ставший сегодня Историческим бульваром. Я огибаю эту площадь с левой стороны и подхожу к низкой калитке с зеленой решеткой, открывающей доступ на знаменитый бульвар. Мгновение спустя, я достигаю вершины кургана, с которой открывается панорамный вид на театр военных действий.