Позади нас гремит гром, но мы не знаем, откуда идет гроза, так как огромные деревья закрывают нам небо. При первых каплях дождя наши кони переходят на галоп. Слева от нас в лесной тени расположились крутые отроги самых высоких вершин Чатыр-Дага. Буки, обвитые плющом, кажутся еще краше. Они сейчас стоят, не шелохнувшись, и каждый их листочек застыл, прислушиваясь к глухому громыханию приближающейся грозы. Мы останавливаемся у источника Талхан-Чокрак, спешиваемся и располагаемся, чтобы перекусить. К нам присоединяется проходивший мимо пастух. Он невозмутимо участвует в нашей трапезе, как будто бы ожидал ее.

Как здесь красиво под этими зелеными сводами, кишащими горлицами, сидя на густой траве, усеянной маленькими цветами, рядом с источником, журчащим, как сказочная птичка!

Растянувшись на этом травяном ковре, я слежу за дымом от моей сигареты, поднимающимся все выше и выше. Я начинаю верить, как Задиг, в то, что не так уж трудно быть счастливым, как вдруг ужасный удар грома и страшный ливень заставляют меня изменить свое мнение. В спешке я оставляю пастуху остатки нашей снеди и галопом обгоняю грозу.

Прибыв в деревню Корбеклы, мы укрываемся в татарской кофейне. Эта кофейня представляет из себя залу с низким потолком. Вдоль стен расположены скамьи, покрытые войлоком. В углу на печи кипит вода. Огонь отражается на золотистой поверхности медного самовара, стоящего напротив нас в окружении стаканов, блюдец и совсем маленьких чашечек.

У входа под грубым навесом, поддерживаемым опорами из стволов бука с еще оставшимся на них мхом, навалена гора сочных крымских арбузов с бледно-зеленой коркой и таящим во рту, как снег, светло-розовым содержимым. Поедая с Сиртаром один из таких арбузов, я вижу сквозь широко открытое окно, как на землю падают редкие, тяжелые и сухие капли, настоящий каменный дождь. Тем временем, в горах слышится глухой продолжительный звук небесной битвы, время от времени прерываемый сухими разрядами грома.

Устав от ожидания, я делаю несколько шагов у входа в кофейню и замечаю, как на севере проходит грозовой фронт, задев нас одной из своих крайних, темных нитей. В эпицентре грозы бушует не просто потоп, а что-то страшное, темное и плотное: огромная стальная дверь, перекрывшая долину во всю ее ширину и уходящая высоко, высоко в небо. Можно сказать, что один мир обрушился на другой. И на фоне всего этого ужаса кажущиеся такими маленькими Чатыр-Даг и Бабуган.

Можно продолжить наш путь, так как над Алуштой уже светит солнце. Мы пересекаем Корбеклы. Эта деревня, разместившаяся на самом крутом склоне Чатыр-Дага, по-настоящему очаровывает своей вечной музыкой ручейков и каскадов, своими фруктовыми садами и цветниками, своими глиняными ульями, переполненными крымским медом, своими кукурузными и табачными полями и, особенно, своими женщинами-красавицами, прогуливающимися по балконам в тени виноградной лозы и веток гигантских ореховых деревьев.

Прозрачная вода течет среди камней посередине улицы, по обеим сторонам которой тянутся увитые зеленью изгороди, прерываемые расписными воротами. Покинув эту деревню и спустившись вниз по желтоватым склонам, следуя руслу реки Мессарли, где-то через час мы снова оказываемся в Алуште. Еще несколько недель спустя после этой прогулки у меня ныло все тело…

Француженка

Пять часов вечера. Спрыгнув с лошади и вооружившись своей тростью, я спускаюсь к пляжу, чтобы принять морскую ванну. Ближе к наступлению ночи я возвращаюсь в гостиницу, неся под рукой огромный арбуз, который я купил у одного трапезундского турка с чудесным взором корсара.

Проходя мимо почты, галерея которой выходит прямо на дорогу, я вдруг слышу чистую французскую речь. Женский голос зовет кого-то: «Быстрее, мой милый, твой чай стынет». Это жена француза, директора почты. Она сидит за столом, покрытым белой скатертью. Рядом с ней – дымящийся самовар. Ее мягкий голос, грассирующий акцент, ее доброе морщинистое лицо, обрамленное в черный гофрированный чепчик, какой носили наши матери, — все это и самовар в таком удаленном от Франции месте неожиданно со всей болью напомнило мне о горечи эмиграции. И все же молча, пряча свой взгляд, я прохожу мимо этого кораблекрушения, отчаявшиеся жертвы которого могут рассчитывать на репатриацию только после своей смерти. Я прохожу мимо…

На чисто вымытом небе зажигаются первые звезды. Кажется, что некоторые из них спустились на темные гребни горы и превратились в огоньки пастушечьих костров.