Пробило пять часов, когда я въехал в Ливадию. Так же, как и утром, я прохожу тихие подсобные помещения дворца, охраняемые несколькими, забытыми в этой аристократической пустыне, часовыми. У входа в канцелярию меня поджидает пристав ( нижний полицейский чин ). Он возвращает мне паспорт и мою визитную карточку с разрешением свободно перемещаться по парку и возможностью посещения императорской церкви. О дворцах – ни слова!

Ну что же, вперед! В сопровождение пристава я проникаю в парк. Нет ничего более холодного, чем эти, лишенные оригинальности, сады, разбитые опытными инженерами, лишенными всякого художественного вкуса: широкие, плоские , как стол для биллиарда, присыпанные песком, аллеи, симметричные, выровненные по бечевке, бордюры; мозаичные террасы; блестящие, как лысины наших современных щеголей, подстриженные лужайки; геометрически изуродованные деревья…

Посреди всего этого математического пейзажа я всегда испытываю особо болезненное чувство свободной птицы, которая, будучи внезапно помещена в клетку, видит дорогие ее сердцу пейзажи сквозь тюремные решетки. И потом, эта мрачная тишина, которая так гармонично сочетается с дикой природой, становится здесь какой-то искусственной, тяжелой, даже погребальной. То тут, то там человек в белом фартуке лениво тянет за собой шланг, поливая что придется. Лучше бы пустили здесь простой ручей, он по-настоящему орошал бы землю.

Иногда неожиданно, в самом уединенном месте вдруг встречаешь вооруженного часового, прогуливающегося возле будки цвета катафалка. Сопровождающий меня пристав-крепыш с серой бородкой и длинными усами очень напоминает мне французского жандарма. В его глазах видна особая доброта, в его голосе прослушиваются отеческие нотки, а в форме его спины и затылка есть нечто неуловимое, говорящее о том, что мой благородный цицерон – настоящий отец семейства, не дающий своей супруге ни времени и ни повода обманывать его. Этот человек явно наслаждается чувством своей избранности, уверенностью в отцовстве своих многочисленных отпрысков.

Продолжая прогулку, мы беседуем о банальных вещах: о крымской жаре, о трудностях жизни, о филлоксере и, естественно, о прелестях Ялты. Между тем, я чувствую, что постепенно завоевываю расположение моего симпатичного собеседника, поэтому меня не удивляет его предложение, произнесенное доверительным тоном. Проходя мимо дворца Александра II, он говорит мне: «А знаете, несмотря на отсутствие у вас разрешения на посещение дворца, я все же постараюсь показать его вам. Одна просьба: не задерживайтесь там, ведь, если вас обнаружат, то попадет именно мне».

Пока я рассыпаюсь в благодарностях, пристав жестом подзывает низенького мужчину, смахивающего на семинариста, стоящего у утопающей в зелени двери веранды. Некоторое время они переговариваются где-то в сторонке, затем мужчина делает мне знак следовать за ним. Именно ему поручена охрана этой старой резиденции Александра II, превосходящей по красоте другой дворец. Мужчина сообщает мне о своей должности с показным равнодушием, призванным произвести на меня впечатление.

Это строение названо дворцом только из за того, что здесь жил император, так как, по сути, — это просто изящная комфортабельная вилла, некоторые комнаты которой имеют буржуазный оттенок. Проходя по дворцу, я обращаю внимание на бело-золотистую гостиную, в углу которой сложена очень красивая посуда из китайского фаянса, выставляемая к приезду императора. Далее следуют столовая и комната покойной императрицы с коллекцией миниатюр Айвазовского, как бы озаряющей помещение своими красочными лучами крымского солнца.

И все же я не могу скрыть особое чувство неловкости, сопровождающее меня во время этого визита. Оно связано с той подозрительностью и недоверчивостью, с которой низенький семинарист следил за каждым моим жестом. Поэтому, чтобы успокоить его, я проводил осмотр с подчеркнутой предосторожностью. Когда мне хотелось подойти и поближе рассмотреть какой-либо предмет, я специально приподнимал руки вверх, демонстрируя, что ни в руках, ни в карманах у меня ничего такого нет.

А вот и кабинет Александра II. Меня охватывает религиозный трепет при виде этой мебели, этих предметов, которыми пользовался бессмертный освободитель крепостных России. Я долго, неподвижно и задумчиво стою у письменного стола, где, подперев голову рукой, самодержец часто задумывался над великим проэктом отмены крепостного права.

Возможно, именно на этом столе он написал эту торжественную и божественную, как “ Да будет день” из книги Бытия, фразу: «Крепостное право на крестьян, водворенных в помещичьих имениях, и на дворовых людей отменяется навсегда». Того, кто написал эти строки, подло убили. Он получил свой крест, как и тот, кто однажды сказал: «Возлюбите друг друга!» Как унижают наше несчастное человечество подобные убийства! Какое крещение смоет с нас этот первородный грех, этот порок рабства, заставляющий короновать своих тиранов и приносить в жертву своих искупителей!

На верхнем этаже расположены детские комнаты. Они оборудованы в буржуазном духе с гравюрами на темы морали. Я спешу спуститься к выходу, где меня ждет мой пристав, снедаемый тревогой.

Снаружи это здание похоже на скромную симпатичную виллу, тогда как фасад дворца Александра III выглядит куда претенциознее. Однако, все эти крытые галереи с балюстрадами и резными деревянными украшениями в турецком стиле не имеют ничего общего с императорским духом. Алупка! Вот где есть императорский дух! Как бы я хотел, хоть на день, стать царем в России, чтобы приобрести Алупку и в тот же миг отречься от престола!

Бросив взгляд на ничем не примечательную часовню, я возвращаюсь в парк по новой аллее, которая приводит меня к фонтану с древним саркофагом из Помпей. Четверть часа спустя мой гид сам окликает моего кучера, и я спускаюсь в Ялту, как шлюпка, гонимая сильным течением.