В течение двух недель господствующие над долиной горы медленно спускались к морю, вытесняя своей тяжестью податливую глинистую почву. В ночь на пятнадцатый день произошел новый толчок, ручьи появились вновь, проложив себе новое русло. Когда жители вернулись в деревню, перед их глазами предстала страшная картина: большинство домов были разрушены, поля исковерканы, а берег углубился в море на двадцать метров. В конце своего рассказа мой гид добавляет: «Я знаю много таких случаев по Крыму».

Беседуя таким образом, мы спустились от дворца к островку самой настоящей африканской растительности. Гранат, оливковое дерево, смоковница растут здесь среди скал диким образом. Мне также показали прекрасный лавр, высокий дикий виноград, огромные ореховые деревья, хурму, фисташки, каменное дерево; ближе к морю растут кипарис константинопольский, лавро-вишня, белая, розовая, желтая и фиолетовая акации. Сквозь все эти массивы тонко благоухающей зелени, я различаю с одной стороны Ай-Петри с ее тяжелыми террасами, напоминающими величавые развалины крепости, а с другой стороны – море, на которое солнце сбросило огромный серебряный мост, тянущийся от берега до самого горизонта.

Я возвращаюсь в парадный дворик дворца. Токтай-Азим все еще не появлялся! Опасаясь новых возражений с моей стороны, мой гид протягивает мне свой, шитый золотом, шелковый кисет, предлагая мне скрутить сигаретку и посидеть на выбитой в скале скамье с видом на море. Я принимаю его предложение. Это очень симпатичный, как и все татары, человек.

Ему лет шестьдесят, сухощав, на лице – многочисленные, четкие, как бы высеченные в ониксе, морщины. Когда он был молодым, то, наверное, казался стариком, но сейчас, в очень пожилом возрасте он не стареет.

Все те же ясные, честные глаза, полностью сохранившиеся белые зубы, коротко остриженная серая бородка. Он аккуратно скручивает сигарету, стараясь не проронить ни одной крупинки табака, и я замечаю, несмотря на следы тяжелой работы, какие у него все-таки красивые руки.

Направив свой утонченный, пожелтевший от табака, указательный палец в сторону дворца и парка, он произнес:

«Раньше здесь располагалась наша деревня. Посередине ее высилась мечеть, минарет которой был виден еще издалека. Вечером, когда муэдзин зазывал на молитву, всем казалось, что ему вторил какой-то голос из-за моря со стороны Стамбула.

Я еще помню, как разрушали наши последние дома, помню три огромные сосны у моря. Летом в их тени отдыхали старики после полуденной молитвы, а мы, тогда еще дети, надрезали кору этих деревьев, чтобы достать ароматную смолу, запах которой и по сей день напоминает мне об этом замечательном времени.

Да, тогда мы были счастливы! Почтовой дороги еще не было, и мы здесь были хозяева, так же, как вот те грифы, которые сейчас хозяйничают в небе. Парка не существовало. На его месте были огромные осколки горы, между которыми буйно росли дикие сливы и груши. А вся та вода, которую вы видели в прудах, свободно, широкими каскадами и многочисленными ручейками стекала в море. Тогда наш табак был очень высокого качества, наши бараны были самыми лучшими в мире, а наш виноград был таким сладким, как капли меда.

Но однажды вечером один незнакомец обратился к отцу моего отца, исполнявшему обязанности муллы и старосты деревни. Этим незнакомцем был Воронцов. «Мулла, — сказал он, — я хочу построить на этих землях прекрасный дворец. И я хочу, чтобы он располагался именно там, где сейчас находится твоя деревня. Но ты не бойся и успокой своих собратьев. Объяви им о том, что я построю чуть выше новую деревню, по сравнению с которой нынешняя покажется вам дряным цыганским табором. Каждый собственник получит дом намного просторней и удобней прежнего, а бедные сразу же превратятся в богатых, так как получат и жилье, и, приносящие доход, поля».

Удивившись такому предложению, мой дед попросил у незнакомца время, чтобы посовещаться со старейшинами. На следующий день он заявил Воронцову, что татары Алупки никогда не согласятся на строительство дворца, оскверняющего святую землю, на которой стоит мечеть. Недовольный Воронцов удалился, а затем вернулся с татарским колпаком в руках, доверху наполненным золотыми монетами в качестве платы за святую землю.

Мулла холодно заметил, что святая земля не продается. После этого князь долго не появлялся в деревне. Говорят, что его часто видели в горах то пешим, то на лошади в сопровождении людей, измеряющих земли и камни. В другие дни он часами неподвижно стоял на скале, молча созерцая море и крымское побережье. И в тот момент, когда он обращал свой взор на деревню, в его глазах читалось огромное желание.

Наконец, настал день, когда князь захотел еще раз обратиться к мулле и совету старейшин. Он сказал им: «Вот что я предлагаю вам: за мой счет и вашими руками будет перенесена вся земля вокруг вашей мечети на глубину в половину сажени на то место, которое вы укажете. Кроме этого, новая мечеть также будет построена на мои деньги, и каждый год до скончания века она будет получать ренту».

Долго совещались старейшины и в конце концов согласились на это предложение. Воронцов сиял от радости. Вскоре после этого из России прибыло четыре тысячи рабочих. Они тесали камень, взрывали скалы, копали фундамент. Каждый день издалека приплывали корабли с разноцветным мрамором, железом разной формы, саженцами с неизвестными нам названиями. Лет пятнадцать длилось это строительство.

Воронцов сдержал слово. Он стал покровителем всех крымских татар, и каждый день мы благословляем его имя в наших молитвах».

Признеся эту последнюю фразу, мой гид встал, так как заметил приближающегося к нам Токтар-Азима.