Изучая конфигурацию окружающей меня береговой полосы, я пальцем следую за описанием, оставленным нам Страбоном, и никак не могу понять, почему до сих пор не пришли к единому мнению о том, где на самом деле находился Партенион со своим храмом и фигурой Дианы или Девственницы. Одни видят его на мысе Херсонес, другие – на мысе Фиолент, третьи (и они абсолютно правы) – на мысе Айя, четвертые – на Аю-Даге; есть и такие, кто для примирения всех мнений полагает, что храмы Дианы были расположены на всех крымских мысах.
Впрочем, несмотря на то, что в этом вопросе текст Страбона действительно может показаться неоднозначным, я полагаю, что нам будет нетрудно разобраться в особенно запутанных моментах, выстроив между ними логическую цепочку.
А вот и само свидетельство: «Между городом (то есть Новым Херсонесом) и выступом (Партенионом) расположены три бухты, затем следует старый, разрушенный Херсонес, а после него – Симболон (Балаклава), куда ведет узкий проход».
Эта фраза должна быть прокомментирована следующим образом: между городом и выступом имеются три бухты, затем (все также подразумевается: между городом и выступом) идет старый разрушенный Херсонес, а после него (опять имеется ввиду: между городом и выступом) – Симболон, куда проникаешь по узкому проходу. Доказательство правдивости этой версии мы находим в точном описании расстояний, приведенных Страбоном.
Я признаю, что знаменитый кападосский географ не всегда был абсолютно точен в своих расчетах, однако он все же был достаточно осторожен с цифрами. Итак, Страбон определяет в сорок стадий то, что он называл Херсонесский перешеек, защищенный с востока оборонительной стеной, идущей от Севастополя до Балаклавы.
Географ располагает Партенион в ста стадиях от Херсонеса. Становится очевидным, что священный мыс находился за чертой оборонительной стены, то есть, за Балаклавой.
Это не был ни Херсонесский мыс, ни мыс Фиолент. Это был мыс Айа-Бурун, на котором еще в начале этого века можно было увидеть остатки древних сооружений, что подтверждает наше мнение.
Извини меня, читатель, за это отступление из-за моей большой любви к Ифигении. Сейчас я нахожусь под тенью небольшого вяза. Очарованный окружающим видом, я присаживаюсь на траву, а затем растягиваюсь на ней. Два часа дня. Начало августа. Солнце теплыми светлыми лучами проникает в мое тело. Глаза слипаются, мозги тоже. Передо мной возникает небо цвета скал, скалы бирюзового оттенка; где-то рушатся утесы, какой-то археолог грозит мне кулаком, а загадочный Страбон подмигивает одним глазом. Я засыпаю…Я сплю…
И именно в тот момент, когда мне снится самый мифологический сон в мире, внезапный звон монастырского колокола будит меня. Судите сами об этом сне: передо мной предстала сама Диана Таврополитанская, с длинными, ниспадающими волосами цвета золотой соломы, с нежной, розовой, как внутренность раковины, кожей, с поступью богини. Но больше всего, даже больше ее олимпийского взора, меня привлекла ее родинка, расположенная чуть выше котурна, там, где…
О чем это я? Ведь это никого не интересует! Без сомнения, именно мыс Партенион наслал на меня такое обманчивое видение…О, небо! Уже четыре часа дня. Иван решит, что я покончил собой!
Возвращаясь назад, я встречаю по дороге монаха с длинными женскими волосами кукурузного цвета, в старой дырявой соломенной шляпе. Он приветствует меня таким глубоким поклоном, как кланяются только кресту, и идет своею дорогою, грубый, нескладный, в слишкой узкой сутане, которая, кажется, только одна и спасает его расшатанные члены от неминуемого рассыпания.
Вернувшись на плато, я делаю несколько шагов влево, чтобы получше рассмотреть этот священный выступ. Он такой, каким бы мне и хотелось видеть его: строгий, гармоничный, грациозно соприкасающийся с морем, как со своей подругой. Я пытаюсь угадать месторасположение храма Дианы, камня, на который, без сомнения, присаживалась Ифигения, всматриваясь в горизонт со стороны Аргоса, пытаюсь увидеть светлую точку силуэта молодой жрицы в белом одеянии, направляющейся к алтарю.
Мне кажется, что я различаю даже потайное убежище, где прятался Орест, высматривая ту, кого он хотел похитить. А вот и стоянка триремы освободителя. Я все более и более проникаюсь любовью к этой царской дочери за ее героизм, за ее страдания и веру. Я чувствую, что постепенно становлюсь варваром и начинаю верить в эти кровавые жертвоприношения…Быстрее – в экипаж, а то я и вправду превращусь в язычника!