Рано утром я был внезапно разбужен страшным шумом; весь корабль содрогался. Спускали якорную цепь. Быстро встал. Погода должна быть прекрасной. Море, отражаемое стеклом иллюминатора, мерцает на потолке каюты, как переливающаяся золотистая луна. Я не ошибся. Погода изумительна, дует свежий бриз. Восходящее солнце окрашивает в пурпурный цвет бархатную поверхность моря.
За Евпаторией просматриваются розовые крымские степи. Множество лодок, заполенных греческими матросами, осаждают наши трапы в ожидании пассажиров, толпящихся и давящих друг друга у поручней. Эта толпа, перегруженная багажом, перекликается, кричит, орет, ругается, и, одновременно с этим, разгрузочные краны по обоим бортам корабля оглушительно гремят своими железными цепями. Я ухожу в конец судна и там, в более спокойной обстановке, наслаждаюсь криками чаек. Учитывая тот факт, что я уже однажды посещал Евпаторию, в этот раз ограничусь ее осмотром с борта корабля.
До присоединения Крыма к России в 1784 году татары называли это место «Гузлеве». А русские переделали в «Козлов». Когда-то это был процветающий край. Гузлеве считался одним из самых важнейших городов Крымского ханства. В то время под охраной своих мощных башенных укреплений Гузлеве мог безнаказанно гордиться четырнадцатью куполами и минаретами своей знаменитой мечети Джума-Джами, элегантным творением нескольких поколений Гиреев, самой красивой мечетью Крыма после Каффы.
Гузлеве мог бы также гордиться своими многочисленными школами, сводчатыми банями, прекрасными ремесленниками, процветающей торговлей и, особенно, предрасположенностью султанов к этому городу, которым они фактически владели на протяжении многих лет, оставив крымским ханам лишь право пользоваться таможенными пошлинами, да и то лишь во время военных действий.
С тех пор жестокие ветра и постоянные войны почти полностью разрушили древний Гузлеве, и сегодня город может представить путешественнику лишь ничтожные остатки своей былой славы. Его укрепления и башни превратились в развалины, его школы пустынны, его бани обрушились, Джума-Джами навсегда лишилась своих грациозных минаретов, а ее, увитые плющом стены, осыпаются под влажной тенью тяжеловесных куполов.
И посреди всей этой древней пыли раскинулась маленькая татарско-караимская деревня, неприглядный вид которой заслонен, к счастью, со стороны моря рядом прямолинейных банальных домов европейского типа, вытянувшихся вдоль сухого, облупившегося пляжа, похожего на Сахару.
Но, как бы то ни было, этот негостеприимный рейд обагрен французской кровью. Он занял свое место в нашей истории под именем Евпатории, данным городу русскими после его захвата в память о городке, построенном близ Херсонеса Диофантом, генералом царя Митридата Евпатора. Именно здесь 17 февраля 1855 года генерал Остен-Сакен (на самом деле штурм Евпатории проходил под руководством генерала Хрулева, от переводчика) атаковал Омер-Пашу и небольшой французский гарнизон под командованием Осмонда, командира дивизиона генерального штаба.
Атака была стремительной и яростной. Под прикрытием восьмидесяти орудий и стен старого кладбища двадцать пять тысяч русских дважды бросались в атаку на наши позиции, проявляя чудеса смелости и героизма, и дважды они были вынуждены отойти из-за убийственного огня наших батарей. Особенно жаркой была схватка вот у той длинной линии ветряных мельниц на востоке города, хорошо просматривающихся с борта нашего корабля.
В этом месте, усиленно обстреливаемым русской артиллерией, и прозванным Осмондом «мельничной короной», погиб один из наших морских офицеров, а также генерал Селим-Паша. И все же, победа осталась за нами, и генерал Остен-Сакен вынужден был отступить. Я пристальнее вглядываюсь в мельничную корону. Она пустынна. Стоящие на трухлявой основе, мельницы, кажется, в порыве отчаяния протягивают к небу свои неподвижные порванные крылья, похожие на громадные безымянные кресты, воздвигнутые на поле битвы.
В третий раз раздается свисток. Поднимают якорь. Тяжело дышащие, как чахоточные больные, поршни двигателя заставляют содрогнуться борта судна. Корабль начинает медленно разворачиваться, и вот уже мы плывем, а наши головы подрагивают в такт вращению винта и движению штурвала. Смотря на исчезающую Евпаторию и ее Тендрийский маяк, я испытываю особое чувство болезненной печали и смутной жалости, которое когда-то посетило меня в алжирской пустыне, когда я покидал одинокий каравансарай, медленно исчезающий позади меня в зыбучих песках.
Сейчас мы идем очень близко к берегу. Перед нами тянется желтая, сухая, растрескавшаяся земля, провалы в которой иногда открывают перед нами долгую перспективу безлюдной степи. Где-то там, среди плодородных складок равнин, расположенных с запада на восток, находится прекрасная Альминская долина, где, едва высадившись в Каламите, наши войска опрокинули Меньшикова. Там же расположены Качинская и Бельбекская долины, где наша армия, задержавшись с 21 по 24 сентября, вероятно, упустила возможность сходу взять Севастополь с незащищенного севера.
Нам повстречались два парусных судна ( качермы ), которые под ярким солнечным светом кажутся груженными кусками розового коралла. Они идут с попутным ветром. Грациозно склонившись набок, эти парусники летят, как большие птицы, раскрыв свои крылья-паруса. Они, вероятно, перевозят в Евпаторию марсельскую черепицу, изготовленную в Феодосии одним итальянским промышленником. Об этом я узнал от своего соотечественника из Канталя, который, проработав долгое время жестянщиком в Тифлисе, несмотря на свое ужасное произношение, получил недавно место учителя французского языка в одной из крымских гимназий.
Не правда ли, эти черепицы и этот жестянщик многое объясняют в вопросе о судьбе иностранца в России.
Берег опускается все ниже и ниже, вплоть до того места, где полностью соприкасается с морем в форме прекрасной батареи с двойным рядом бойниц.
— Поспорю, что мы уже прибыли в наш Шевастополь, — заявляет мой соотечественник из Оверни. И он абсолютно прав.